— А вот это вы знаете? — спросила она. — «Мы — ржавые листья на ржавых дубах... Чуть ветер, чуть север, и мы облетаем. Чей путь мы собою теперь устилаем? Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут? Потопчут ли нас трубачи молодые? Взойдут ли над нами созвездья чужие? Мы — ржавых дубов отлетевший уют...» Нравится?
— Нравится. А кто это? — Я подумал, что она удивительно красивая.
— Багрицкий.
— А мы кто? Мы трубачи или мы листья?
Я поднял голову и увидел Нюру. Она кружилась с Лешкой недалеко от нас. Лешка подмигнул мне.
— А вот это? «Я как-то вынес одеяло и лег в саду, а у плетня она с подругою стояла и говорила про меня... К плетню растерянно приникший, я услыхал в тени ветвей, что с нецелованным парнишкой занятно баловаться ей...» Как?
Я подумал, что эти стихи она прочитала специально.
Мы опять танцевали. На этот раз танго. Я, конечно, попросил, чтобы она поучила меня танцевать. Я всегда просил об этом девушек, с которыми хотел познакомиться. Она сказала, что попробует. Впереди почему-то все сбились в кучу. Поднялся крик. Оказалось, что какой-то парень хватил лишнего и сбивал всех с ног. Меня это возмутило. Я сказал Ире, чтобы она посидела, а я выведу его.
— Зачем?
— Ну, я понимаю так: если люди танцуют, зачем же хулиганить?
— А разве он вам мешает? — Она наклонила голову и посмотрела мне прямо в глаза.
— А чего он толкает?
— Но меня же он не толкает.
— Ну все равно это непорядок. Я его выведу.
Она пожала плечами.
— Это не по-мужски.
— Почему?
— Мало ли что тут произойдет!
Она посмотрела на меня, улыбаясь. У нее были очень хорошие, веселые глаза. Я подумал, что, наверное, она права. Лучше мне быть с ней, чем выворачивать кому-то руки. Я снова увидел Нюру. Она специально танцевала возле нас и рассматривала Иру. Лешки с ней не было. Наверное, она ему что-то сказала и обидела.
— Это ваша знакомая? — спросила Ира.
— Да, это из нашего цеха.
— Вы работаете на заводе? На этом?
— Да. А что?
— А кем?
— Токарем.
— И у вас большой разряд?
— Четвертый.
— Она, наверное, ревнует?
— Откуда я знаю? Мы просто знакомые. Станки рядом.
Неожиданно я увидел, что Нюра совсем некрасивая: маленькая, лицо бесформенное, рот, глаза, нос — просто для порядка. И платье к ней не шло, и туфли были большие, на толстом каблуке, и на руках до самых локтей веснушки.
Мы были где-то посреди зала, и я заметил, что к нам пробирается Лешка. Лицо у него было злое.
— Это товарищ. Я только на минутку, — сказал я Ире.
— Ну конечно. А мне можно пока танцевать?
Я повернулся к Лешке. Показал глазами на Иру.
Он провел рукой по горлу. Я сказал Ире, что сейчас приду. Мы прошли с Лешкой через зал. Лешка рассказал, что какая-то стильная вша украла с нашей спортивной выставки серебряного конькобежца.
— Я видел его. У него галстук с пальмами, — сказал Лешка.
Мы нашли этого парня в вестибюле. Он стоял, облокотившись на перила, и разговаривал с девушкой. Рядом с ним были еще двое, и точно такие же: на головах проборы, галстуки чересчур броские, брюки чересчур узкие, ботинки новые. Рожи розовые и нахальные. Лешка отозвал его. Мы стали подниматься наверх. Втроем. Те двое стали подниматься следом.
— Ну, вы, хлопчики, чего? — спросил в галстуке с пальмами.
— А мы ничего. Мы поговорить, — сказал Лешка. — Мы же свои.
У нас был план: привести его к выставке и там обыскать. Я чуть отстал. Те двое приблизились ко мне.
— А вы чего? — спросил я. — Вы себе идите.
— А он вам зачем? — спросил одни.
— А так, поговорим о том о сем, про погоду...
Один был возле меня очень близко. Он схватил меня за плечо и замахнулся. Я ударил его раньше. Он закрылся руками. Другой кинулся вниз. В галстуке с пальмой повернулся, посмотрел и бросился наверх. Мы с Лешкой за ним. Сзади никто не бежал. Те двое пропали. Мы вбежали на третий этаж. Дверь в противоположном конце коридора была закрыта. «Галстуку» деваться было некуда. Он рванул дверь и так и остался стоять. В коридоре горела одна лампочка и было темно. Мы подошли.
— Ну чего, ребята, на самом-то деле?
— Не придуривайся! — Лешка придвинулся к нему вплотную. — Фигурку брал?
— Да вы что?
— Обыщем.
— Вот эту, что ли? — Он достал из кармана конькобежца. — Так она ж ничья!
— Что значит «ничья»?
Лешка взял у него фигурку и протянул мне.
— Сходи поставь ее, а я тут с ним малость побеседую.
Я побежал и сразу же вернулся.
— Ну, так повтори: чья это? — спрашивал Лешка.
«Галстук» ответил:
— Заводская. Ребята в прошлом году выиграли.
— Не так, — возразил Лешка. — Не выиграли, а завоевали. Повтори!
«Галстук» повторил.
— Теперь тебе ясно?
— Ясно. Все ясно, мальчики. Ну неужели мы из-за пустяка будем ссориться?
— Он ничего не понял, — сказал Лешка. — Как думаешь, Саша?
— Ладно, — сказал я. — Плюнь ты на эту мразь, и пойдем.
И вдруг «Галстук» оттолкнул меня и побежал. Я ударился головой о шкаф, так что в голове у меня загудело, но успел подставить ножку. «Галстук» запутался в собственных ногах, и Лешка пару раз ему врезал. Я добавил. В конце коридора кто-то крикнул:
— А ну стойте!
Мы увидели милиционера, тех двух и еще целую толпу. Разговор был короткий. Меня, Лешку, «Галстука» и того, которому я разбил нос, повели в милицию.
В дежурной комнате милиционер доложил лейтенанту. Лейтенант сказал:
— Вы что же?
— Он украл статуэтку с нашей выставки, — сказал Лешка.
У «Галстука» появился гнусавый голос:
— Статуэтку? Мало того, что вы меня избили, вы еще и лжете.
— А я тоже украл статуэтку? — спросил с разбитым носом.
— Документы, — потребовал лейтенант.
Документов у нас не было. Про комсомольский билет я молчал.
— Какая ложь! — возмущался «Галстук» и подставлял под свет свою рожу. Рожа припухла. — Я в конце концов стерплю, и вы можете меня обыскать, товарищ лейтенант милиции.
— Он украл, — сказал я. — Мы поставили ее на место. Отобрали и поставили.
— Не трещи, — вставил милиционер.
— Фамилия? — спросил лейтенант.
Один раз меня хотели оштрафовать за то, что я прыгнул с подножки трамвая. Тогда я сказал не свою фамилию. А теперь я вовсе не считал, что виноват.
— Кочин, Александр Николаевич.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот сороковой.
— Где родился?
— В Сестрорецке.
— Садись.
Потом спрашивали Лешку. Лешка тоже сказал правду.
— Макаров, Алексей Петрович. Тысяча девятьсот тридцать девятый. В Великих Луках.
Лейтенант составил протокол. Выходило, что мы хулиганы. Набросились на честных людей. Написали, что у «Носа» разбит нос. А «Галстуку» нанесены легкие телесные повреждения. «Галстук» сказал, чтобы в протокол записали, что мы хотели его оклеветать. Этого лейтенант не написал.
Лешка сказал, что протокола мы подписывать не будем.
— Будет хуже, — сказал лейтенант.
Я сказал:
— Ну и пусть.
«Носа» и «Галстука» отпустили. Нас с Лешкой посадили в камеру. Лейтенант сказал:
— Пятнадцать суток обеспечено.
В камере был помост, точно сцена, и на нем спал кто-то. Окошко было высоко, и на окошке решетка. Лампочку повесили экономную. Камеру заперли. Мужчина поднялся.
— За что, малолетки?
— Грабеж, — ответил Лешка. — Комиссионный колупнули.
— Десять лет, — объявил тот и подвинулся к стенке.
Я сидел и думал, что сделать с «Галстуком», а потом думал об Ире. Представил, как кончился вечер, как она ушла и как кто-то пошел ее провожать. У нее были очень хорошие глаза. Я таких еще не видел. И вообще такая девушка мне еще не встречалась. Я решил, что убью «Галстука».
Шишка на голове была здоровая.
Утром нас повели на второй этаж. Милиционер сказал:
— К начальнику.
Начальником был капитан. У него сидели Васька Блохин и Алексей Иванович.
Алексей Иванович сказал:
— Эти ребята не соврут. Я могу ручаться.
Васька Блохин поддержал:
— Нам обидно. Они ведь работают хорошо. Никогда замечаний не было. На доску Почета хотели представить.
Про доску Почета я раньше не слыхал. А насчет замечаний Васька врал. У меня был выговор за стенгазету.
Нас отпустили.
В общежитии Алексей Иванович сказал, что этого от нас он не ожидал.
В среду было комсомольское собрание. Васька Блохин был, как всегда, слишком умный. Я Ваську не любил. Он ездил по туристской путевке за границу и привез оттуда какую-то глупую до ушей улыбку. Раньше у него такой улыбки не было. И теперь он улыбался целыми днями. И на комсомольском собрании он тоже улыбался.
Сперва выступил я и все честно рассказал. Потом пригласили Лешку. Но Лешка и так все слышал. Он сидел возле своего станка, а собрание было возле окна.
Лешка все взял на себя. Он сказал, что бил он, а я его останавливал, и еще сказал, что жалеет, что мало дал. После этого Лешку с комсомольского собрания удалили. Он опять сел у станка. Васька сказал:
— Макаров не член комсомола, и поэтому в его выступлении нет ничего удивительного. С ним еще надо работать. А вот что касается Кочина, то тут дело сложнее...
